Сердце Проклятого - Страница 97

— Приветствую тебя, прокуратор…

— И тебе привет, Иосиф! Не ожидал увидеть тебя сегодня…

— Я и сам не думал, что приду, — согласился га-Рамоти. — Но так случилось… Тебе нездоровится, игемон?

Прокуратор удивленно поднял брови, но сам понял, что получилось неубедительно.

— С чего ты взял? Просто тяжелый день. И эта проклятая гроза…

— У меня сегодня тоже не самый лучший день, прокуратор. Поверь, после того, как буря пройдет, станет легче… Не буду отнимать у тебя время пустой беседой. Я пришел просить тебя о милости.

— Все просят меня о милости, Иосиф. Или жалуются. Ведь в Ершалаиме никто не считает меня человеком добрым, способным на милосердие…

И Пилат посмотрел прямо в карие глаза га-Рамоти так, как он умел — проникая взглядом в черепную коробку собеседника. Тот глаз не отвел, пожал плечами и ответил просто, копируя интонации игемона:

— Так ты и не добрый человек, прокуратор. Но Ершалаим помнит куда более жестоких правителей, чем ты. У нас говорят — не желай себе нового царя, возможно, ты еще пожалеешь о старом.

— Не криви душой, Иосиф! Обо мне в этом городе не пожалеет никто, — сказал Пилат, изобразив усмешку. Усмешка получилась так себе, но от усилий заныл затылок.

— Ну, почему же… — отозвался Иосиф. — Если многие вспоминают добрым словом Грата, думаю, вспомнят и тебя…

— Оставим, — отрезал Пилат, не скрывая, что им овладевает раздражение. — Ты не слишком вежлив для того, кто пришел с просьбой!

— Ты, игемон, слишком умен, чтобы я попытался лицемерить. Да и просьба моя — пустяк…

Игемон прищурился и взгляд его стал уж совсем недобрым.

— Ты, верно, не считаешь меня умным, га-Рамоти… Ты осквернил себя приходом в дом язычника в ваш праздник из-за пустяка? Ну-ну… Хочу услышать, о какой безделице ты просишь!

— Исполнить мою просьбу будет легко, прокуратор, — на этот раз Иосиф опустил глаза ниц, понимая, что выбрал не самую лучшую линию поведения. Пилат был не в духе, а когда прокуратор впадал в гневное состояние, предсказать его действия не мог никто.

— Отдай мне тело казненного только что Иешуа га-Ноцри, игемон. Я хочу похоронить его согласно вере наших отцов.

— Он уже умер? — удивился прокуратор.

— Все распятые уже умерли, игемон. И я полагаю, что это случилось не без твоего ведома.

— Ничего об этом не знаю…

— Значит, им нужно благодарить Афрания…

— Им уже никого не нужно благодарить, — буркнул Пилат и недовольно дернул веком. — Но если бы им представилась такая возможность, то благодарить нужно было бы не меня и не Афрания… Зачем тебе понадобилось тело этого бродячего философа, Иосиф? У меня от просьб по его поводу уже голова кругом идет! Одни твои соплеменники приходят просить, чтобы я распял его, другие — чтобы помиловал. Ирод Антипа наряжает его в царские одежды, ты просишь тело… Я говорил с ним и не нашел в его речах ничего, что бы заставило меня думать о его избранности. Да, он был неглуп, знал языки, говорил ясно и логично. В отличие от фанатиков, не пытался перегрызть мне горло, но это не делает его особенным. Я, знаешь ли, приговорил к смерти немало разумных людей, злоумышлявших против римской власти, они значительно опаснее фанатиков. Поэтому ответь мне на вопрос, не как простой иудей, а как член Синедриона, человек, уважаемый в общине и за ее пределами. Уж не считаешь ли ты, га-Рамоти, этого Иешуа вашим долгожданным машиахом? Только говори честно, не крути… Если я почую ложь, о своей просьбе можешь забыть!

— Я отвечу тебе честно, прокуратор, — сказал га-Рамоти спокойно, будто говорил не с представителем высшей власти, а со своим старым другом за праздничным столом, и Пилат сразу же понял, что иудей не кривит душой.

Ему просто незачем было это делать. Вопрос, заданный игемоном, был вопросом, на который сам Иосиф искал ответ. Искал, но не находил.

— Я не знаю. Возможно, он действительно был послан нам Всевышним, а мы не узнали его. А, может быть, он — обыкновенный человек, который хотел стать спасителем своего народа, но не понял, что спасти можно только тех, кто хочет того. Никодим слушал его проповеди в Капернауме, я слушал его проповеди в Капернауме, мы посылали туда множество шпионов, но они не сказали о га-Ноцри дурного. Он говорил, как мудрый фарисей, и мог бы стать большим учителем…

— Но не машиахом? — спросил Пилат настойчиво.

— Да, — ответил га-Рамоти твердо. — Если ты, игемон, хочешь узнать мое мнение — не машиахом. Впрочем, какое это теперь имеет значение? Ты убил его, Каиафа празднует победу, а я всего лишь прошу отдать мне тело для погребения… Мертвым он не опасен для Цезаря, и ничем его не оскорбит.

— Ты осуждаешь мое решение, га-Рамоти?

— Я лишь прошу похоронить его по-человечески и в моих словах нет второго дна. Отдай мне его, игемон. Я умею помнить о добре и верну услугу сторицей.

— Хорошо, — согласился Пилат, и лицо его из недовольного стало просто серьезным. — Ты сказал, я услышал сказанное. Забирай тело этого бродяги, и я больше не хочу о нем слышать!

— А вот этого, игемон, я тебе пообещать не могу, — сказал га-Рамоти печально.

— Иди, — прокуратор махнул рукой и снова поморщился от боли.

За окнами Иродова дворца уже вовсю хлестал дождь, гроза смыла с камней Ершалаима пыль прилетевшего из пустыни хамсина, но Пилату легче не стало. Стало почему-то тяжелее.

Иосиф га-Рамоти почтительно поклонился игемону и, почти бесшумно ступая по полированным каменным плитам, вышел вон.

Га-Рамоти сам принес разрешение прокуратора.