Сердце Проклятого - Страница 72

— И Царь Иудейский? — спросил Пилат, внимательно глядя в лицо собеседнику. Настолько внимательно, что у постороннего наблюдателя могло сложиться впечатление, что во взгляде прокуратора содержится некий намек.

— Это сказал ты, не я.

— А что сообщишь мне ты? — обратился Пилат к Каиафе.

— Синедрион решил, что он виновен, прокуратор. Он самозванец и ложный пророк. Наш приговор — смерть!

— Синедрион не судил меня, господин, — сказал га-Ноцри.

— Ты сомневаешься в решении, которое он вынесет? — насмешливо спросил Всадник Золотое Копье у га-Ноцри. — Я не сомневаюсь. Смерть так смерть. Достаточно разговоров. Я готов удовлетворить твою просьбу, Каиафа. Но есть одна загвоздка… Этот человек — галилеянин. В Ершалаим на праздник прибыл тетрах Галилеи, и га-Ноцри, как ни крути, его поданный. Пусть Ирод Антипа одобрит ваш с Ханнаном приговор, и я сразу же отдам арестованного в руки правосудия.

Каиафа сначала побледнел от слов прокуратора, а потом пошел красными пятнами, словно человек, укушенный черным скорпионом.

Любому из присутствующих на гаввафе стало понятно, что прокуратор издевается над первосвященником особым, изощренным способом. Для всех вокруг Ирод Антипа не интересовался политической жизнью в Ершалаиме. Он интересовался исключительно своей жизнью: своими строительными проектами, искусством, едой и винами (в Тиверии у него была своя винодельня, продукция которой, говорят, попадала даже на императорский стол в Риме), своей женой, ради которой он пошел на немыслимые для разумного правителя поступки, и еще сохранением власти в принадлежащей ему неспокойной тетрархии.

Ему не было никакого дела до ершалаимских бунтов, ему вполне хватало своих собственных, и от любых свар между фарисеями и саддукейской знатью он демонстративно дистанцировался. Формально он оставался иудеем, но давно был римлянином по образу жизни, хоть и приносил жертву в Храм. Иешуа действительно был в его юрисдикции, но только на территории Галилеи, здесь же, в Ершалаиме, слово Ирода Антипы весило значительно меньше, чем слово Каиафы и несравненно меньше мнения Ханнана.

Но слово прокуратора — это слово прокуратора. Каиафа сделал знак левитам забрать арестованного, а сам через силу, пусть едва-едва, но склонил голову перед Пилатом прежде, чем покинул лифостратон.

Секретарь с недоумением посмотрел на прокуратора и тут же спрятал взгляд. Решение действительно могло показаться странным, но сириец понимал, что выказывать удивление по поводу любых приказов начальства ему негоже. Он нагнулся над пергаментом и сделал вид, что продолжает писать протокол.

— Что еще? — спросил прокуратор, не скрывая раздражения.

Он уже начал жалеть, что намеренно затянул решение вопроса. Дворец Ирода Антипы находился в нескольких минутах ходьбы от резиденции Пилата, но то, что Каиафа безропотно повел пленника к тетрарху, означало: Пилату еще как минимум пару часов предстоит заниматься не государственными, не личными, а иудейскими делами.

Он со свистом втянул носом теплый пыльный воздух. Уйти в кабинет? Значит, потом опять нужно будет выходить из дворца на гаввафу. Нет уж… Лучше остаться и подождать.

— Документы на подпись, игемон, — доложил секретарь осторожно.

Он спиной чувствовал настроение прокуратора и старался не вызвать гнев на себя.

— Люди есть?

— Только одна просительница…

Пилат осклабился.

— Зови…

Глава 19

Израиль. Хайфа

Наши дни

На палубе скоростной моторной яхты «Кассилия», входившей в порт Хайфы с северо-запада, стояли двое мужчин. Они не были похожи на моряков, совершивших длительный переход по Средиземному морю. Они не были похожи на отпускников, наслаждавшихся прекрасной апрельской погодой, которая вот уже две недели как баловала яхтсменов, путешествующих между греческими островами. Больше всего эти двое походили на бухгалтеров, которых неизвестно как занесло на борт недешевой круизной яхты. Вот только одеты они были настолько дорого, что могли оказаться только бухгалтерами мафии — Медельинского картеля, например.

Между ними не было очевидного внешнего сходства. Один был постарше — сорок с небольшим, невысокий, широкоплечий, стриженый под ежик то ли шатен, то ли брюнет. Второй же сантиметров на десять выше, моложе лет на пять-семь, светленький, с легкими как пух волосами, которые на ветру (а задувало с континента неслабо) стояли дыбом, словно их обладатель находился не на палубе ловкого суденышка стоимостью в полмиллиона долларов, а под выхлопом авиационной турбины. Но все же сторонний наблюдатель не мог не отметить определенной схожести блондина и стриженого, причем при длительном наблюдении она становилась явной. Дорогие вещи «от кутюр», которые пассажиры яхты носили с нарочитой небрежностью, можно сказать — даже с пренебрежением: солнцезащитные очки от Диора в золотых оправах, горящие розовым блеском хронометры «Юбло» на запястьях, мягчайшие мокасины на босу ногу, джинсы, рубашки — все кричало о благополучии парочки. Причем, о недавно наступившем благополучии. «Старые деньги» выглядят иначе. Эти двое стали богачами несколько лет назад и все еще не могли наиграться попавшими к ним в руки дорогими игрушками.

Лицо у блондина было бледным, веснушчатым и чрезвычайно довольным. Нос не успел облупиться, но уже покраснел — светлокожим людям достаточно нескольких часов на солнце, чтобы сгореть напрочь.

Лицо стриженого было небритым, цвета давно нечищеной бронзы из-за обветрившейся кожи (скорее всего, последние недели ему пришлось провести под достаточно ярким солнцем, и средиземноморское светило его уже не пугало), с широким, словно пластиковый детский совок, подбородком. Стриженый тоже казался чрезвычайно довольным.