Сердце Проклятого - Страница 92

На этот раз диктор говорил на иврите (Еврейский квартал, все же, подумал Рувим), вещал что-то горячо, взволнованно — впрочем к такой подаче зрители давно привыкли. Здесь все делалось эмоционально. Трудно было представить себе, что начнется в эфире минут через двадцать, когда в Старый город приедут корреспонденты всех основных телеканалов. Говорили о теракте в Эйлате, потом о том, как идет расследование…

— Не может быть! — Кац вскочил, но тут же потерял равновесие, снова ударился многострадальным задом о брусчатку, стал на четвереньки и кинулся ко входу в магазинчик, чтобы лучше слышать слова диктора.

Испуганный хозяин метнулся прочь от бегущего на него профессора, как кот из мусорного бака, разве что без страшного мяуканья.

— …опознан сегодня медперсоналом. Это гражданин Украины Валентин Шагровский, доставленный в госпиталь ночью в тяжелом состоянии. По нашей информации, он пришел в себя, но пока что допросить его без угрозы для здоровья спецслужбы не могут. Остается загадкой, как достаточно известный украинский журналист, приехавший в страну по приглашению дяди, профессора Иерусалимского Университета Рувима Каца для сбора материалов по истории Древней Палестины, мог оказаться в центре террористического заговора. Сотрудники «Шабак» не комментируют эту информацию, но возле палаты тяжелораненого Шагровского выставлена охрана. Выписан ли ордер на его арест или охраняют его с целью обеспечения безопасности, мне выяснить не удалось.

Рувим вдруг заметил, что трет рукой ребра с левой стороны.

Говорить, что веришь в чью-то удачу — это одно. А узнать, что племянник жив — совсем другое. А он жив! Жив!

Он оглянулся, поймал взгляд Арин и понял, что она тоже слышала репортаж. Нижняя губа девушки мелко-мелко дрожала.

Вот, черт… — подумал Рувим. — Я же совершенно не переношу женских слез!

— Уходим, — сипло проговорил он, стараясь сделать вид, что ничего особенного не произошло, а по телевизору просто сообщили давно известные ему вещи. — Я не знаю, как они нас вычислили. Я не знаю, кто нас сдал. Больше я никому не верю. Едем в Эйлат. Вытащим Валентина, пока его не достали наши арабские друзья.

Он встал со стоном, с трудом разгибаясь, болела каждая клетка тела (адреналин уже не кипел в крови, а быстро разлагался, выжигая из тканей жир и пекло так, что хотелось расчесать кожу до крови) и с удивлением посмотрел на пистолет, который все еще держал в руке.

— Пустой, — констатировал он, выщелкивая магазин. — Но один раз я точно попал… Ну, вот, вставай-ка, девочка… Пора идти.

Арин поднялась, сделала несколько неверных шагов и упала на грудь Рувима. Слезы хлынули из ее глаз потоком, плечи затряслись.

— Что, — спросил профессор, — отпустило? А меня еще нет… Держись, Арин, держись. Нам с тобой деваться некуда. Нам с тобой еще Валентина выручать. Не можем же мы бросить такого парня!

Он погладил девушку по мокрым от пота плечам.

— Он же тебе нравится? Так? — спросил Рувим и она, несмотря на рыдания, несколько раз кивнула головой. — И ты ему нравишься… Значит, надо выжить, чтобы посмотреть, что из этого получится.

Он подождал несколько секунд, все так же подставляя грудь под льющиеся рекой слезы.

— Давай мы поплачем, когда все будет хорошо, — попросил он с неожиданной нежностью. Так мог бы говорить заботливый отец или муж, но Кац никогда не был ни мужем, ни отцом. — Сейчас полиция оцепит квартал и нам будет не до слез, девочка моя. Лучше скажи мне честно — ты когда-нибудь угоняла машины? Или мне опять придется все делать самому?

Глава 6

Римская империя. Остия

Вилла Понтия Пилата

37 год н. э.

«На осужденного Иешуа га-Ноцри был одет венок из ветки терна. Легионеры смеялись и говорили, что царю Иудеи приличествует такая корона».

— Конец 12 листа. Отчет написан всадником Афранием Бурром собственноручно.

Секретарь аккуратно свернул пергамент и положил его в футляр.

Пилат казался спящим. Он полулежал в кресле, прикрыв ладонью отечное лицо.

— Я помню, как он докладывал мне, — наконец, произнес бывший прокуратор. — После этого еврейского праздника, перед моим отъездом в Кейсарию. Я спешил, он докладывал второпях, потом пообещал прислать мне копию доклада. И прислал… С тех пор я не открывал футляров. Много там еще, Ксантипп?

— По событиям 783 года еще 10 листов доклада Афрания. Есть копии доносов — 30 листов. Есть переписка, копии писем Каиафы и Ханнана, запись беседы Иосифа га-Рамоти и Афрания Бурра — более ста листов, опись не полная. Есть доклады агентов… То, что я успел разобрать — 63 листа.

— Сколько пергаментов, Ксантипп, сколько документов, которые никому не нужны…

— Ты хочешь, чтобы я читал дальше?

— Погоди…

Пилат заглянул в стоящий перед ним кубок и плеснул туда вина.

— О казни можешь не читать…

— Хорошо.

…я вспомнил жар весеннего солнца, вонь, исходившую от лохмотьев прокаженного, прикрывавших меня от посторонних взглядов. Вспомнил женщин, стоящих неподалеку от креста трех Мириам — Мириам, мать Иешуа, его женщину — Мириам из Магдалы, тетку его — Мириам Клеопову, верную и услужливую Йохану, жену Хузы, Саломею, вдову Шломо, что сопровождала его во всех странствиях и осталась с ним в несчастье.

Я даже помню, как отрывисто и быстро они дышали и как всхлипывали, когда слезы забивали дыхание. Я не мог подойти и утешить. Я не мог даже приблизиться. Для всех я должен был умереть, остаться в памяти людей тем, кто предал его на смерть. Тело, которое должно было стать моим, уже лежало под камнями у оврага. Я сам спрятал его там. Я, Иегуда, должен был умереть праздничной ночью. Должен был исполнить данное слово, подтвердить пророчество.