Сердце Проклятого - Страница 151

151

Желудок был пуст вот уже который день, но Иегуду снова вырвало желчью. Это было мучительно, казалось, он извергает наружу не несколько ложек желто-зеленой жидкости, а собственные внутренности. Он даже не стал вставать после рвоты, так и остался сидеть, держась двумя руками за фальшборт.

Это трудно было назвать качкой. Корабль швыряло, словно перышко на ветру. Дождя не было, но шквальный ветер срывал верхушки с волн и воздух был насыщен влагой так, что при каждом вдохе в горле клокотало.

Шторм начался, едва корабль покинул Хорошие Гавани. В принципе, кормчего можно было понять. Хорошие Гавани к зимовке приспособлены не были, до Финика на Крите можно было дойти за считанные дни и уже там зазимовать, если погода станет уж совсем плоха. И когда, наконец-то, дунуло с юга, кормчий решился…

Ласея осталась по правому борту — судно, подгоняемое попутным ветром, обошло обширную каменную отмель и вырвалось из-под прикрытия берега на морской простор. Паруса сразу же раздулись, натянулись канаты, скрипнула мачта, и зерновоз с лихим креном на левый борт понесся вперед так, словно был не почтенным торговым судном, а боевым кораблем. Еще за сутки ветер из крепкого превратился в штормовой, который греки называют эвроклидон, и начался двухнедельный кошмар, подобного которому Иегуда никогда не испытывал.

Паруса пришлось спустить, чтобы не сесть на мель или не перевернуться, когда их щепкой несло на рифы возле острова Клавды. Экипаж успел поднять на борт лодку, болтавшуюся за кормой, буквально в последний миг, и с огромным трудом закрепил ее на палубе.

На четвертый день, когда стало понятно, что шторм только начинается, моряки вместе с пассажирами начали обвязывать судно канатами, чтобы оно не развалилось под ударами волн. К этому моменту на ногах остались только совершенно нечувствительные к морской болезни пассажиры, а многие моряки, пережившие не один десяток переходов, лежали почти без чувств. Верх и низ смешались, корабль то нырял, скатываясь горошиной по огромному пенному боку волны, то взлетал к низкому брюхатому небу, под серой кожей которого перекатывались мерцающие рубцы молний.

На седьмой день судно дважды едва не перевернулось — мачта почти касалась воды, но судьба была благосклонна и никто не погиб, хотя лодку сорвало с креплений и матросы чудом успели привязать ее заново.

Восьмой день начался с того, что ударом волны смыло кормовую надстройку, к несчастью, в этот момент в ней был помощник кормчего, совсем еще молодой человек, почти юноша. Никто не услышал даже его крика, и несчастный сгинул в волнах вместе с обломками.

Это была первая жертва, но далеко не последняя. Иегуда не мог понять, как на переполненном судне люди могут оставаться невредимыми, а когда волны начали собирать свою жатву, уяснил, как же им всем до того везло.

За девятые сутки шторма четверо пассажиров и один матрос-финикиец умерли от заворота кишок. На десятые — два огромных вала утопили восьмерых, а еще двое умерли от переломов, полученных четырьмя днями раньше. Паники не было. Люди были так обессилены, что не могли даже паниковать. Многие считали смерть избавлением от страданий, и Иегуда был готов принять их точку зрения.

Такое испытание было бы мучительным даже в годы молодости, а сейчас, когда он уже перешагнул за шестьдесят, просто убивало его. Он почти привык к холоду, хотя в насквозь мокрой одежде на пронизывающем ветру было не просто холодно, а холодно невероятно! Но вот привыкнуть к неизвестной силе, которая выкручивала его внутренности, как хозяйка выстиранное белье, было невозможно. Тысячи кошек жили во чреве Иегуды, каждая из них терзала его когтями, вырывая куски из кишок, эти раны разъедала желчь, разлившаяся в желудке, и огонь пожирал старика изнутри. Он давно не мог есть, только пил из бочки с пресной водой, стоящей у мачты, но даже вода, что была набрана из источника у Хороших Пристаней, все больше и больше отдавала йодом и солью.

Внешне лучше всех держалась римская стража. Иегуда не мог не восхищаться выдержкой этих железных воинов, но морская вода, как известно, разъедает даже железо. В конце концов, качка сломала и их, превратив суровых и исполнительных солдат в блюющих и воющих животных, но их пленники, а их было четверо, лишились сил ранее. Да и куда было бежать? Бросится головой в кипящее море? Этот выход более устраивал римлян, чем тех, кого они везли в столицу под конвоем.

Из этих четверых Иегуду интересовал лишь один человек. Невысокий, с большими залысинами, узкоротый, с близко посаженными умными глазами и седой клиновидной бородкой, придававшей и без того вытянутому лицу выражение грустного удивления.

Человек этот был много моложе Иегуды, но очень сильно постарел за то время, что они не виделись. А виделись они в Эфесе чуть более восьми лет назад, в ту ночь, когда город едва не вспыхнул в пламени бунта. Его звали Шаул га-Тарси, и римская стража везла пленника в Рим, на суд Цезаря Нерона.

Время и дороги не пощадили Шаула, солнце и ветра иссушили его кожу, он изрядно облысел: волосы сохранились лишь на висках и затылке, и они были седы. Седыми были и мохнатые брови, которые бы подошли к более крупному лицу. И только глаза оставались прежними — блестящими, умными, живыми.

Иегуда не был уверен, что Шаул узнал его.

Встреча в Эфесе была быстротечной. Стояла ночь, в свете луны и факелов лица выглядят совсем иначе. Тогда Иегуда находился за спиной Мириам и мало участвовал в беседе, назвался греком и был моложе на восемь лет, а восемь лет, когда тебе за пятьдесят, отличаются от восьми лет, когда тебе за сорок.

151